Ветер упал постепенно море очищалось от льда одинокие льдины
Ветер упал. Затихавшие волны несли изломанные, рассеянные остатки ледяных полей, словно разбитые обломки гигантского корабля. Тучи поспешно сбегали с синего свода, унизанного ярко мерцавшими звездами, и долгая северная ночь, прозрачная и холодная, как синие льды, раскинулась над глухо рокотавшим морем, которое, словно сердясь, еще не улеглось от недавней бури.
Постепенно море очищалось от льда, и только одинокие глыбы там и сям тихо покачивались волной. На одной из таких льдин, смутно рисуясь на синем фоне далекого горизонта, неясно выделялся темный силуэт высокой фигуры.
Он искусно работал багром, и гибкий шест бурлил и пенил холодную воду. Неуклюжая глыба тихо подвигалась вперед. Бесконечным простором расстилалась вокруг водяная гладь.
Сорока поднял голову: вверху сквозь тонкий пар мороза блестела золотая Медведица, – по ней надо держать путь. Сорока наваливается на багор, толкает вперед тяжелую льдину, а в голове несвязно теснятся темные думы: далеко море вынесло, мороз лютый ударил, другие сутки во рту ничего не было. Налегает Сорока на багор, старается, слышит – слабеть стал. Приостановился на минутку, снегу перехватил, огляделся кругом: водная пустыня в голубоватом сумраке тянулась без конца и пропадала.
Сбежали последние легкие тени тучек, морозное небо фосфорически заискрилось мириадами блесток. Море улеглось необъятно, и в нем дробились звезды.
Чует Сорока – не кончить добром: охватило холодное море, а в очи неподвижно глядит побелевший мороз, неслышно подбирается, острыми иглами проникает в стынущее тело.
Работает Сорока, старается согреться работой, а в голове смутной вереницей бегут смутные думы. «Господи, вынеси… ребята малые, несмысленые… не подымут силу… кому надоть… Хозяйки нетути…» Лезут в голову думы, что дома ничего нет, что напромышляй он промыслу, поправился бы хоть сколько-нибудь и Вороне отдал бы долги. Все бы сделал Сорока, да вот вернется ли? Вспомнил избушку, темную, дымную. Придет, бывало, с промыслов Сорока и распарит и согреет грешное тело. Вспомнил, как еще мальчиком ходил с отцом на промысел. Кругом шумел морской прибой, и ходили ледяные горы… Тропки на болотах вспомнил, птицу пернатую, зверя лесного, что ловил. Бедность свою вспомнил, и, как подумал обо всем Сорока, горько стало ему. Налег на багор и мысленно окинул пространство, что надо пройти: «Ох, не добраться!» И опять стало жалко себя. Неужели же так-таки ему и пропадать?
Не верится Сороке. Много годов хаживал он на море. По неделям, по месяцам приходилось жить. Кругом море, льды да небо. Бывало, далеко уносило, без хлеба, без огня, без помощи, на волос от смерти бывал, а выносило же. Вот те все вернутся домой: хата теплая… ребятишки… с промысла продадут… хозяйства поправят… а его будет носить по морю безжизненным куском льда. И у него дома ребята, и хозяйство, и промысел есть, а вот не вернется! Защемила тоска, жалко помирать, а знает – замерзнет, обессилел. Тяжелая слезинка выжалась из глаз, сползла по суровому лицу и повисла замерзшей капелькой на обледенелых усах. Поднял голову и недоумевающе посмотрел затуманившимися очами на далекое небо, отливавшее холодным блеском, точно ждал ответа. Но стояло ночное безмолвие над застывшим миром.
А сверкающий купол медленно, но непрерывно совершал свой урочный поворот вокруг маленькой звездочки в хвосте золотого крючка Медведицы.
На сверкавшем небе пронеслось дымчатое облачко, и звезды искрились сквозь его тонкое тело, а из-за края зловеще разгорался сполох, зажигая небо волшебными бегущими огнями.
Из последних сил бьется Сорока, слабее и слабее гнется – длинный шест; занемели руки, не слышно ног, клонит отяжелевшую голову. Хочется ему хоть на минутку присесть, да хорошо знает, зорко следит белый мороз: только останешься без движения, он обоймет, повеет и проникнет насквозь холодным дыханием. Борется Сорока с дремой и не думает уже: мысли спутались, оборвались и неясно проносились, точно по ветру клочья безжизненного тумана. Понял Сорока – не жить ему, и опять вспыхнули в его холодеющем мозгу далекие родные картины, вспыхнули и погасли. Понял Сорока, Теперь уже никто ему не поможет, не поспеет, не услышит.
– Братцы, пропадаю… отцы родные.
И этот безумный вопль дико нарушил ночное безмолвие, пронесся над водной гладью и, как бы подымаясь все выше и выше, замер в тонком морозном тумане. Только дальние льды послушным эхом отразили ненужный вопль о помощи да маленькая звездочка сорвалась и скатилась, и снова все стихло.
А сполох все разгорался. На одной половине небо ярко горело звездами, а на другой половине потухли все звезды, и зловещая мгла мрачно глядела оттуда. Словно из гигантского жерла, вылетал оттуда белый клуб дыма и, расстилаясь, быстро проносился по небу, сквозя яркими звездами и потухая в зените. Каждый раз, как вспыхивала эта дымчатая пелена, казалось – вот-вот раздастся оглушительный удар и дрогнет заснувшее море. Но в неподвижном воздухе стояла все та же немая тишина. Только из жерла бесконечно вспыхивали колеблющиеся огнистые полосы и быстро проносились, играя всеми цветами.
Сонливое состояние стало овладевать Сорокой. Надоело, лениво-тяжело было стоять на ногах, и он присел на корточки. Приятная теплота разлилась по телу. «Вишь, мороз-то менее стал», – мелькнуло у него. Тихая дрема туманила голову. Что-то смутное, неясное, давно забытое то всплывает несвязными обрывками в круговороте воспоминаний, то снова тухнет и тонет в бесконечных картинах прожитой жизни.
Стала представляться глухая ночь в глухой тундре. Во мраке носился ураган, и его бешеный гул, словно похоронный звон, уныло звучал над одинокой юртой, погребенной под снежным заносом. К самой юрте боязливо жались олени. А в юрте сидит он, Сорока, самоед и его семья. Сидит Сорока на куче оленьих шкур, бочонок в руках держит и ведет торг: покупает у самоедов оленей. Не продают – без оленя в тундре издохнешь. Поднес Сорока самоеду стаканчик – повеселел тот; поднес другой – стал самоед сговорчивее, поднес третий – запел самоед. Пел он обо веем, что было перед глазами. Стал пить водку и запел: «Ах, водка, хорошая водка!» В костер дров подкинули, он запел: «Ах, огонь, горячий огонь!» Залаяла собачонка, он пел: «Ах, собака, белая собака!» И щемящей тоской теперь повеяло на Сороку от этой давно слышанной песни.
Напоил Сорока самоеда допьяна, напоил и самоедку и купил у них за грош всех оленей. Утром улеглась буря. Он согнал оленей, только оставил самоеду трех, чтоб не пропал совсем. Уехал Сорока, а самоед остался в тундре. И теперь Сорока никак не может отвязаться от этого самоеда: смотрит он на него сквозь узенькие Щелочки посоловелыми от водки глазами и не то поет, не то плачет: «Олешки, олешки… ах, олешки. » Хочет забыть об этом Сорока, мутится у него в голове, мысли мешаются, хочет отвязаться от этих мыслей и отдаться туманящей голову дремоте.
Он вздрогнул. Раздался гулкий протяжный удар, точно тяжелый артиллерийский залп. Где-то расселась ледяная громада, сжатая морозом. Отраженное дальними льдами упругое эхо с рокотом далеко покатилось по водной глади.
На мгновение он как бы очнулся. К удивлению, никак не мог разодрать глаз: они точно слиплись И, как далекая зарница в глухую полночь, мелькнуло смутное сознание опасности. В воздухе опять повисла мертвая тишина, и прежнее оцепенелое состояние овладело им. Ему надоело усиливаться поднять свои отяжелевшие веки. Опять дрема отуманила голову, и несвязные думы, точно легкие тени в лунную ночь, бежали смутной вереницей. Чудилось ему, что ожило мертвое море и тихо дышало бесконечным простором, и тонкий пар его дыхания подымался к далеким звездам, а в его недрах совершалось неведомое. Казалось, весь мир замолк, и та прежняя жизнь потухла, затаилась в этой загадочной пустоте, наполненной биением какой-то другой, незримой жизни. Чудилось, неслышно веет тихий ветер, и звучит смутный, едва уловимый звон, и легкий туман колеблется над морем.
И сквозь морозный туман чудится Сороке: разбегаясь фосфорическим блеском, змеятся две светлые волны. И плывет на него, не касаясь воды, полупрозрачная, смутно-неясная лодка. Ледяная глыба дрогнула, зашаталась, взволновала спокойную поверхность; расходясь, побежали серебряные круги. Отраженные в колышущейся глади звезды задрожали, запрыгали и расплылись колеблющимся золотом. Только что показавшийся месяц уродливо вытянулся, заколебался и лег длинной полосой до самого горизонта. А над морем тихо спустился сумрак и покрыл все…
Сияя величавой красотой Севера, тихо дремлет над спокойным морем полярная ночь, затканная тонким искристым, морозным туманом. А над нею, сверкая причудливыми переливами фосфорической игры, разметалась звездная ткань. В темной пучине колебались повисшие яркие звезды. С вышины задумчиво льется голубоватое сияние. Мертвая тишина неподвижно повисла над застывшим морем, и чудится в этой сверкающей переливчатой красоте безжизненный холод вечной смерти. Мягкий синеватый отсвет озаряет необъятную водную гладь, подернувшуюся тонким льдистым слоем, и в морозной дали неподвижно скорчившуюся на одинокой льдине фигуру, опушенную белым инеем.
Источник
Бессоюзное сложное приложение
Алгоритм постановки знаков препинания в бессоюзном сложном предложении:
| 1. Имеются ли между частями сложного предложения перечислительные отношения? | |||
| Да | Нет | ||
| Ставится запятая или, если в предложении уже есть запятые, точка с запятой | 2. Передает ли вторая часть причину того, о чем говорится в первой части (можно вставить союз «потому что»)? | ||
| Да | Нет | ||
| Ставится двоеточие (в конце предложения может быть тире) | 3. Раскрывает ли, уточняет ли вторая часть содержание первой? | ||
| Да | Нет | ||
| Ставится двоеточие (в современных печатных текстах двоеточие иногда заменяется тире) | Ставится тире (при противопоставлении, отношениях следствия, результата) | ||
Один в море
Ветер упал. Затихавшие волны несли изломанные, рассеянные остатки ледяных полей, словно разбитые обломки гигантского корабля. Тучи поспешно сбегали с синего свода, унизанного ярко мерцавшими звездами, и долгая северная ночь, прозрачная и холодная, как синие льдины, раскинулась над глухо рокотавшим морем, которое, словно сердясь, ещё не улеглось от недавней бури.
Постепенно море очищалось от льда, и только одинокие глыбы там и сям тихо покачивались волной. На одной из таких льдин, смутно рисуясь на синем фоне далёкого горизонта, неясно выделялся тёмный силуэт высокой фигуры. Это был Сорока.
Он искусно работал багром, и гибкий шест бурлил и пенил холодную воду. Неуклюжая глыба тихо подвигалась вперёд. Бесконечным простором расстилалась вокруг водяная гладь.
Сорока поднял голову: вверху сквозь тонкий пар мороза блестела золотая Медведица. По ней надо держать путь, Сорока наваливается на багор, толкает вперёд тяжёлую льдину, а в голове несвязно теснятся тёмные думы: далеко море вынесло, мороз лютый ударил, другие сутки во рту ничего не было. Налегает Сорока на багор, старается, слышит – слабеть стал. Приостановился на минутку, снегу перехватил, огляделся кругом: водная пустыня в голубоватом сумраке тянулась без конца и пропадала.
А. Серафимович «На льдине».
Осень
И листья опадают, даль тая,
Словно в садах небесных увядая,
Свой пепел отреченью предавая.
И падает, все звезды покидая,
Сквозь ночи в одиночество земля.
И падает рука. Мы все падем.
Взгляни вокруг: оно в живом с рожденья.
Но некто есть, кто примет все паденья
На бесконечной нежности ладонь.
Галантные слоны
Известно немало историй о привязанности животных к человеку, но известно и другое: слоны, схватив человека хоботом, бросали на землю, топтали – так сводили счеты с теми, кто причинял им боль. Бывало, что слоны восставали и против своих повелителей. Даже у опытных дрессировщиков возникают конфликты с животными. Произошло такое и у Александра Николаевича Корнилова. Слон Ранго был послушен, во время выступления охотно проделывал различные трюки, и вдруг резкая перемена. То ли с возрастом испортился характер, то ли сыграло роль, что дрессировщик взялся лечить Ранго: иногда на ногах слонов появляется грибок, и чтобы его уничтожить, надо прижечь. Операция болезненная. Никому не доверяя ее, Александр Николаевич прижигал сам. Боль и могла вызвать гнев животного. Он стал плохо слушаться. Однажды попытался прижать дрессировщика боком к стене. Хорошо, оказалась в этом месте дверь, в нее и выскочил Корнилов. В другой раз слон вышел из повиновения на репетиции. Стал угрожающе наступать на артиста, ему пришлось уйти, и уже другие работники аттракциона с трудом увели слона в стойло.
Иметь дело с Ранго стало опасно. Кто-то посоветовал пристрелить взбунтовавшееся животное. Корнилов о таком и подумать не мог, – полный сил великан, конечно же, должен жить. Происходило это в Риге. Рижский зоопарк с удовольствием согласился принять слона. Для него подготовили вольер. Оставалось перевести Ранго из здания цирка к месту нового обитания. Учитывая, что животное возбуждено, агрессивно, были приняты меры предосторожности.
К. Ганешин «Галантные слоны».
Игры и дела персонального компьютера
Средства массовой информации обрушили на обывателя грозное предупреждение: если он не будет обучаться компьютерной грамотности, то станет с нарастающей скоростью отставать от жизни, от своих коллег, не получит продвижения по службе.
Такая кампания вызвала различные ответные реакции, вплоть до экстремистских – случается,
что компьютеры взрывают, в них стреляют, размагничивают магнитную память. Но, конечно, большинство людей стараются подойти к разрешению создавшихся противоречий конструктивными путями.
Известный американский специалист по проблемам искусственного интеллекта профессор Роджер Шенк отметил, что сейчас перед обществом стоит вопрос: что оно должно знать о компьютерах, чтобы жить и процветать в мире, наполненном ими? Задача распространения компьютерной грамотности в традиционном виде подразумевала, что человек должен приспособиться к новому для него типу машин, обучившись несвойственному ему по природе новому занятию – программированию. Но приспособление к системе «человек – машина» идет в двух направлениях, и, как показывает практика последних десятилетий, изменения в компьютерных системах идут гораздо быстрее, чем в «человеческом компоненте».
В. Б рябин, Г. Кочетков «Игры и дела персонального компьютера».
Девочка рисует на асфальте
Не в граните вечном и не в смальте
Этот детский штрих из-под руки.
Девочка рисует на асфальте –
Пляшут разноцветные мелки.
За своей привычною работой
Позабыла обо всем она.
И не замечает пешеходов,
Так она сейчас увлечена,
Нет в её рисунке краски черной,
Солнце в ярком золоте встает.
Ничем не омраченный,
Светится, играет и поет.
Все мелок послушный нацарапал –
Вдруг не так что, взрослые, поймем:
Это мама с папой.
Это я с подружкою вдвоем…
Злу и темным силам вопреки
Мир встает, огромный и зеленый,
Пляшут разноцветные мелки.
Памяти Добролюбова
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать.
Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья;
Как женщину, ты родину любил,
Свои труды, надежды, помышленья
Ты отдал ей; ты честные сердца
Ей покорял. Взывая к жизни новой,
И светлый рай, и перлы для венца
Готовил ты любовнице суровой,
Но слишком рано твой ударил час,
И вещее перо из рук упало.
Какой светильник разума угас!
Какое сердце биться перестало!
Года минули, страсти улеглись,
И высоко вознесся ты над нами…
Плачь, русская земля! Но и гордись –
С тех пор, как ты стоишь под небесами,
Такого сына не рождала ты
И в недра не брала свои обратно:
Сокровища душевной красоты
Совмещены в нем были благодатно…
Природа-мать! Когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни…
Растения-динозавры
Христофор Колумб открыл для Европы не только Америку, но и кукурузу (впервые он увидел ее у жителей острова Куба). И это открытие, как мы скоро убедимся, имело большие научные последствия.
Правда, поначалу кукуруза благодаря своей урожайности привлекла внимание земледельцев, но потом и ученых, которые захотели узнать причину столь высокой ее продуктивности. Долгое время ничего путем узнать не удавалось, но в последнее десятилетие засветила вроде бы некоторая надежда.
Всем, кто хоть что-нибудь читал о фотосинтезе, известен так называемый цикл Калвина – путь превращения углекислого газа в углеводы. Характерная особенность цикла Калвина: первыми стабильными продуктами превращения углекислоты, попавшей в листья растения, становятся молекулы, содержащие три атома углерода – фосфоглицериновая кислота и фосфоглицериновый альдегид. Так вот, продолжая эти исследования на кукурузе, молодой и тогда еще мало кому известный советский ученый Ю. С. Карпилов в 1960 году сделал важное открытие: он показал, что у кукурузы фотосинтез идет своеобычно, вопреки правилам. Радиоактивная метка «застревала» не в трех-, а в четырехуглеродных молекулах – в щавелево-уксусной, яблочной и аспарагиновой кислотах. Вскоре выяснилось, что таким же механизмом обладают и лебеда, и сахарный тростник, и сорго, и другие злаковые растения, в основном тропического и субтропического происхождения (около 500 видов из 13 родов).
Ю. Чирков «Растения-динозавры».
Государыня — зима
В снегах отражено небо, облитое солнечным светом. Оттого-то сугробы и кажутся голубыми. Как живописны теперь лесные опушки! Меловые колонны берез, и рядом липа с густым румянцем по молодой коре. Этот румянец не что иное, как предвесенний загар: липа заметно отзывается на прибавку света. Нетрудно распознать и клен – ствол стройный, на крепких ветках супротивные почки, седая кора твердая, трещиноватая. Соседние березы и липы еще во власти лиходейки-зимы, а он уж пробудился – погнал по своим жилам сахаристый сок.
В тальниках наперекор суровой погоде засеребрились вербы. А все оттого, что почки сбросили покровные чешуи и стали крупными, пушистыми. «Белые овечки прыгают по свечке», – молвится о вербе в русской народной загадке. Продолжается лесная посевная: на снег падают семена берез, лип и елей. Вешние воды потом далеко разнесут семенной материал, расселяя таким образом эти и многие другие древесные породы.
Но вот снова повеяло сырыми ветрами. Снег начал осаживаться, плотнеть. После оттепели сугробы затянутся настом, твердой ледяной коркой. Снежный покров так слежится и зачерствеет, что будет выдерживать и пешехода, и санную повозку. В каком направлении ни двинешься – всюду путь. Вот почему и говорят: «Февраль – кривые дороги». На санях ездили кто как хотел, отчего и петляла дорога, отдаляясь от выбоин.
А. Стрижев «Государыня — зима».
В березовой роще
Я сидел в берёзовой роще осенью. (…) С самого утра перепадал мелкий дождик; была непостоянная погода. Небо то всё заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь. (…) Я сидел и глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. (…) Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. (…) Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы. (…)
Солнце стояло низко на бледно-ясном небе, лучи его тоже как будто поблёкли и похолодели: они не сияли, они разливались ровным, почти водянистым светом. До вечера оставалось не более получаса, а заря едва-едва зажигалась. Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу.
И. Тургенев «Записки охотника».
Хождение по мукам
Точно так же, в грязи и сырости, не раздеваясь и по неделям не снимая сапог, жил и Телегин. Больше половины офицерского и солдатского состава было выбито, пополнений они не получали, и все ждали только одного: когда их, полуживых от усталости и обносившихся, отведут в тыл.
Но высшее командование стремилось до наступления зимы во что бы то ни стало вторгнуться через Карпаты в Венгрию. Человеческих запасов было много – людей не щадили. Казалось, что этим длительным напряжением не прекращавшегося в течение трех месяцев боя будет сломлено сопротивление отступающих в беспорядке австрийских армий: падут Краков и Вена, русские смогут выйти в незащищенный тыл Германии.
Следуя этому плану, русские войска безостановочно шли на запад, захватывая десятки тысяч пленных; огромные запасы продовольствия, снарядов, оружия и одежды были брошены австрийцами. В прежних войнах лишь часть подобной добычи, лишь одно из этих непрерывных сражений, где ложились целые корпуса, решило бы участь кампании – в этой войне было что-то выше человеческого понимания: несмотря на то, что в первых же битвах погибли регулярные армии, ожесточение только росло. Казалось, враг разгромлен, изошел кровью, еще усилие – и будет решительная победа. Усилие совершалось, но на месте растаявших армий врага вырастали новые. Ни татарские орды, ни полчища персов не дрались так жестоко и не умирали так легко, как слабые телом, изнеженные европейцы или хитрые русские мужики, видевшие, что они – только бессловесный скот, мясо в этой бойне, затеянной господами.
Источник
