Лед под ногами
Роман Сенчин
Лед под ногами
Осенью и зимой по утрам в будни он видел за окном одно и то же – колонна белых огней медленно двигалась внизу и уходила почти под дом. Через двойные рамы слышался ровный, размеренный гул; иногда из него выделялся треск трактора или рев мощного грузовика, случалось, вскрикивал нетерпеливо-обидчиво клаксон оттертой на край легковушки, еще реже гул разрезала сирена «скорой помощи» или кряканье милицейских «фордов» и «лад», депутатской «ауди».
Но что-нибудь особенное происходило редко, и колонна огней напоминала хорошо отрепетированное то ли ритуальное, то ли воинское шествие, где каждый несет светящийся фонарь… А вечером можно было наблюдать, как бегут прочь из-под дома мелкие красные огоньки – казалось, что участники утреннего шествия, добравшись куда-то, целый день с кем-то сражаясь или добиваясь увидеть святыню, в итоге оказались разбиты, разметаны, и теперь остатки воинства пытаются спастись, укрыться, чтоб завтра повторить то же самое – снова сплотиться в плотную, длинную колонну и, освещая путь белыми фонарями, решительно двигаться вперед. И на стекла окна снова будет давить гул, беспрерывный, угрожающий, словно в колонне дружно, сжав челюсти, на одной ноте тянут: «М-м-м…».
Он не то чтобы любил по утрам стоять у окна – нет, он даже не замечал, как, умывшись, побрившись, заварив чашку кофе и закурив первую за день сигарету, подходил к окну и смотрел. И в семь часов, в восемь, и в половине девятого колонна была все такой же густой, полнокровной, и он не мог определить, когда она возникает и когда редеет, иссякает; он не мог позволить себе дежурить у окна: днем были дела, необходимые и обязательные, а ночью – драгоценный, восстанавливающий силы сон. Но десяток минут, пока курилась сигарета и в чашке был кофе, он наблюдал. И вид плотной двигающейся массы внизу тоже давал силы, заражал желанием поскорее выйти из квартиры и двинуться вместе со всеми.
В выходные и праздники порой становилось жутковато оттого, что улица пуста – казалось, за ночь все вымерли или ушли навсегда, и он —
Денис Чащин – остался один.
У него была машина – почти напротив подъезда стояла серебристая
«шестерка» девяносто седьмого года выпуска. На ходу. Нужно только масло сменить, прогреть хорошенько, и можно ехать.
Конечно, на машине престижнее, но удобнее все-таки на метро. Хоть и давка, зато нет пробок. Да и дешевле. Одно дело, если бы жил где-нибудь в Бутове или в Видном, машина была бы необходима, а так… Ему повезло – квартиру нашел в районе станции «Варшавская»; путь до работы занимал тридцать-сорок минут. Одна пересадка в метро.
И, глядя в вагоне на схему метрополитена, он ежился от мысли, что мог бы жить на одном из кончиков этих растопыренных разноцветных щупальцев.
Уже шесть лет он снимал у одинокой пожилой женщины квартиру, оставшуюся ей от сестры, и хоть цена постепенно росла, но никогда не доходила до тех пугающих цифр, что звучали в обзорах рынка аренды жилья; женщина брала долларов на пятьдесят-сто меньше. Может быть, потому, что привыкла к нему, или, скорее, не была в курсе рыночных скачков…
В девять часов и примерно тридцать минут Чащин входил на станцию
«Варшавская», вставлял в щель турникета магнитную карту. Раздавалось энергичное потрескивание, затем карта выскакивала из другой щели с отметкой о дате прохода и числе оставшихся поездок.
Спускался на платформу, занимал привычное место в районе, где должен был остановиться второй вагон от головы состава – по его наблюдениям, там обычно бывало свободнее. Тревожно-бодряще звучал в динамиках голос дежурной по станции: «Во избежание несчастных случаев отойдите от края платформы за ограничительную линию!». Но люди толпились на краю – все спешили, всем очень нужно было сесть в поезд. И Чащин, как только двери разъезжались, вминался в тела за ними. Неохотно, неуступчиво, но молча, без возмущения, пассажиры подавались, и Чащина тоже кто-то негрубо и уверенно толкал, вминал; люди утрамбовывались, прижимали к груди сумки и кейсы, вытягивали полы своей верхней одежды; двери захлопывались, поезд, натужно шикнув, трогался, быстро разгонялся и уже летел по туннелю. Под днищем вагонов что-то звенькало и скрежетало, за окнами завывало, как вьюга. Головы пассажиров покачивались, а туловища оставались неподвижными, словно окаменевшими, – теснота держала крепче самых надежных тисков.
После прошлогоднего взрыва между «Автозаводской» и «Павелецкой», когда погибло сорок человек, некоторое время было тревожно – люди следили друг за другом, оглядывали большие сумки, пытались держаться подальше от кавказцев. Но потом вернулись в обычное полусонное состояние: дополнительное напряжение выдерживать было очень сложно.
Чащин работал в самом симпатичном ему районе Москвы – на Пятницкой улице. Вроде бы центр – Кремль видно, – но забытый теми, кто старается все снести и перестроить, залить бетоном. Дома позапрошлого века стоят плотными шеренгами, трогательно обшарпанные, запыленные; сохранились скверики и дешевые, простенькие кафешки.
Впрочем, и пафосных мест тоже хватает.
Людей здесь никогда не бывает непроходимо много, как на Тверской или на Новом Арбате, и часто, оглядевшись кругом, Чащин вспоминал услышанное в детстве или в какой-то забытой, но страшно интересной книге прочитанное таинственное слово: Замоскворечье. И эта таинственность сохранялась для него до сих пор.
А еще этот очень московский район был дорог ему тем, что походил на
Питер – на Питер улицы Рубинштейна, Загородного проспекта, площади
Пяти Углов: и там, и здесь не было столичной парадности, чувствовалась близость воды – в Питере Фонтанки, а в Москве
Водоотводного канала; и там, и здесь как-то органично перемежались скученность застройки и пятачки крошечных сквериков, где можно свободно вздохнуть… С Питером у него был связан небольшой, но яркий, наверное, важнейший период жизни – конец юности, а с Москвой
– продолжительный, длящийся уже девятый год, сначала трудный, хаотичный, но затем все более размеренный и надежный, – период взрослости. Здесь у Чащина неплохая работа и спокойный отдых после нее, постепенно пополняющийся счет в «Альфа-Банке»…
Минуту, когда выходил из метро «Новокузнецкая», оправляя после давки пальто, проверяя, не сбился ли галстук, Чащин тоже ценил.
Останавливался на площади перед станцией, облегченно выдыхал, оглядывался, мысленно здороваясь с этими домами, деревцами, ларьками, куполом Климентовской церкви. А потом толкал себя дальше, вперед, шагал бодро и делово к той арке, за которой в вечно сумрачном дворе-колодце была дверь его офиса.
Снаружи дом выглядел как развалины. Облупленные, будто стучали по ним огромными кувалдами, стены, проржавевшие до дыр козырьки над подъездами, оборванные водосточные трубы. Тонированные стекла в рамах без перегородок кажутся черными дырами – впечатление, что дом внутри выгорел. Но двор забит дорогими автомобилями, а под окнами-дырами кондиционеры. И любой, кто более-менее в курсе цен на офисные помещения в Центральном АО, скажет, глядя на этот дом:
«Достойная точка». Скажет с уважением, но без азарта, зная, что, не имея связей, соваться сюда смысла нет: никакие деньги не помогут заиметь хотя бы парочку комнат.
«Твой город», где работал Чащин, занимал весь третий этаж – обосновался здесь в девяносто восьмом, когда с недвижимостью было еще полегче, пережил наезды, дефолт, несколько смен крышевателей и теперь никому ничего не платил, а сам сдавал часть кабинетов бюро переводов…
– Доброе утро, Денис Валерьевич! – бодрое приветствие охранника.
– Доброе утро, – кивнул Чащин в ответ, взбегая по короткой лестнице к лифту.
Поднялся на третий этаж. Дверь из мутного стекла, за ней стойка ресэпшена. Там девушка:
– Доброе утро, Денис Валерьевич!
Тонкими пальцами с длиннющими накладными ногтями она сняла ключ с крючочка. Чащин черкнул роспись в журнале.
– Время прихода сами поставьте.
Кабинет находился в конце коридора – после ремонта в прошлом году он сам выбрал эту комнату, подальше от ресэпшена и холла, от секретарской. Там поспокойнее, меньше топают, шум иногда возникающих переполохов почти не долетает. Кабинет только его, отдельный.
Наверное, когда-то это была одна из двух десятков конурок коридорной коммуналки, жил здесь, среди антикварных буфетов и этажерок, какой-нибудь помнивший дореволюционные времена старичок, или старушка в источенной молью шали читала толстые, пыльные книги с ятями и твердыми знаками в конце слов. Окно было навсегда завешено светонепроницаемыми шторами, а в углу, на всякий случай, стояла буржуйка…
Но теперь ничего не напоминало о коммунальном прошлом. Теперь на окне жалюзи, стены и потолок покрыты пластиком, на полу – гасящий звук шагов ламинат. В кабинете два больших стола пепельного цвета.
На одном компьютер, бумаги, телефоны – городской и внутренний, на другом – сканер и принтер. Стоит узкий шкаф для документов, возле двери металлическая вешалка. У стены диванчик, телевизор на тумбочке; рядом с диваном круглый стеклянный столик с чайником.
Вращающееся кресло с удобной спинкой для Чащина и два кожаных стула для посетителей… Небогатая обстановка, но при необходимости здесь можно и пожить.
Источник
Литературная критика
О романе Сенчина «Лёд под ногами»
Роман Сенчин – «Лед под ногами» (М.: Олимп: Астрель, 2010. – 279 с.)
 |
В декабре 2007 года этот роман был напечатан в «Знамени» (в
сокращенном варианте), но тогда это была совсем другая история. И в
первую очередь из-за того, что Сенчин не попал ещё в когорту
авторов, выдвигавшихся на крупнейшие литературные премии.
Теперь же после вхождения «Елтышевых» в шорт-лист всех трех
крупнейших премий России («Букер-2009», «Большая книга-2010»,
«Национальный бестселлер-2010»), мы можем говорить не
только о рождении самобытного прозаика, одного из лидеров
движения «новый реализм», но и вхождении его в число важнейших
современных писателей, что, как вы понимаете, не одно и то же.
Положа руку на сердце, можно сказать, что в провинции, к коей
относится и Воронеж, до сих пор правят бал 90-е с их сладкой
парочкой Пелевин-Сорокин. Рождение «нового реализма», случившееся
в начале нулевых, было тихо-мирно проспано провинцией, и
пока в столицах кипели шуточные и нешуточные страсти, в
регионах всё оставалось по-прежнему. В середине нулевых, однако,
наметились некие подвижки, связанные в первую очередь с
романом Прилепина «Санькя», который снежным комом прошелся по
всей России. Теперь настала очередь Романа Сенчина, который
книгой «Елтышевы» поставил смертельной диагноз русской деревне.
И если Сенчина действительно когда-нибудь включат, по предложению
Шаргунова, в школьную программу, то ученикам не придётся
спотыкаться о словесную вязь. Язык «Льда» прост, что и отвечает
характерным чертам «нового реализма».
«Лед под ногами» – это история, которую некие ушлые критики уже
успели сравнить с «Духlessом» Минаева, что можно сделать, если
ориентироваться только на внешнее про-чтение романа. Однако,
если копать вглубь, то обнаружится, что никакой Сергей
Минаев здесь и рядом не лежит.
Сенчин, всегда использовавший автобиографический опыт в своих
произведениях, и на сей раз им не побрезговал. Можно сказать, что
Денис Чащин – альтер-эго самого про-заика, похожее на другие
его маски из предыдущих рассказов и повестей.
Действительно, многое совпадает вплоть до года рождения персонажа (служба
в армии в конце 80-х, ув-лечение русским роком, игра в
панк-группе, переезд в Москву в середине 90-х, работа в печатном
издании). Внимательный читатель найдет и массу других
перекличек.
Временной пласт романа распадается на три отрезка. Первый отрезок –
это вторая по-ловина 80-х, годы перестройки: выход русского
рока из подполья, одно из немногих под-линно свободных
времен в российской истории XX века; второй отрезок – отъезд
героя из родного города в июле 1996 года в Москву, чтобы сделать
карьеру (мерзкое слово) рок-музыканта, до мая 1998 года;
третий отрезок – начало 2005 года, современное житье-бытье
преуспевающего журналиста.
Так и плавает герой по волнам памяти, причем настоящее его совсем не
радует. Неда-ром в середине романа он признается, что
«понедельник – лучший день недели». Почти по Стругацким, у
которых понедельник начинался в субботу, однако, едва ли можно
говорить о каком-то удовольствии от проделанной героем работы.
Нет, вся работа сводится к перекурам, к обедам, к походам по
бескрайним походам интернета. Да и работы собственно нет,
есть одна лишь видимость. Выходные проходят столь же пусто:
просмотр телевизора, иногда визит к проститутке, иногда к
другу Максу, занимающегося съемкой порно и торговлей
«девочками».
Вся его жизнь осталась в прошлом: в 80-х и в 90-х. И началась она с
прослушивания альбома «Белая полоса», а потом пошло-поехало.
Через весь роман лейтмотивом проходит тема рок-музыки, как
музыки протеста. Да и само название книги отсылает к
известной песни Гражданской Обороны.
Причем в контексте романа ясно видно, как сам Сенчин относится к
«развитию» оте-чественного рокенролла. Если в 80-е это массовое
движение против ненавистной совет-ской власти, объединяющее
рокеров всех мастей, то уже на рубеже десятилетий ситуация
начинает меняться. Одним из первых это чувствует Егор Летов,
говорящий: «Нас хотят сделать частью попса». Рок-музыка
быстро коммерциализируется, утрачивает свою про-тестную
функцию, в эту сферу пронырливые продюсеры начинают вкладывать
большие деньги. Рок становится одной из частей «общества
спектакля» в его советском варианте, теперь нет большой разницы
между «Алисой» и Аллой Пугачевой: и та, и другая – часть
Системы.
Кстати, группа Кинчева наталкивает героя на мысль покинуть родной
город в июле 96-го года, когда он видит ее выступление по
телевизору в поддержку Б.Н. Ельцина. Можно, конечно, упомянуть и
других славных продолжателей дела «Алисы»: Ва-Банкъ, Агата
Кристи, Сплин, Борис Гребенщиков, Андрей Макаревич. Это из
рокерской братии. Достойную поддержку им оказали также их
старшие товарищи: Вахтанг Кикабидзе, Люд-мила Гурченко, Сергей
Минаев, Филипп Киркоров.
После отъезда в Москву герой ведет панковский образ жизни до мая
98-го, безуспеш-но натыкаясь на стену равнодушия окружающих. В
Москве тем временем расцветает но-вое явление в музыке:
«появились новые группы, но играли они другую музыку, под
ко-торую приятно было гнать в автомобиле, сидеть в кафе, танцевать
с любимой, расслаб-ляться… скребущий душу рок стал не
нужен… «.
Герой спокойно живет в Москве нулевых, и тут призраком из прошлого
выныривает его друг Димыч, с которым они играли в начале
90-х. Приехавший начинает тормошить главного героя и делает
попытку заново собрать группу, но ничего толкового из этой идеи
не получается.
Финал романа выглядит совершенно надуманным. Кажется, что автор
пытался шоки-ровать читателя, что впрочем, у него совершенно не
получилось. Это одно из немногих сюжетно слабых мест в
книге.
Можно отметить присутствие в романе ненавязчивого символизма. Так,
после появ-ления старухи, Чащин видит во сне умерших бабушку
и дедушку. Как мы знаем, старуха – один из ключевых
элементов мистического пространства русской литературы. В своем
первом сне герой не успевает отведать мёртвого причастия: «поспи
маленько, а потом блинчиков напекём». И Денис действительно
спит в реальной жизни до того момента, пока не пришла пора
отведать «ряды золотистых холмиков», тем самым погружаясь в
небытие.
«Идет Смерть по улице, несет блины на блюдце, кому вынется – тому и сбудется».
Источник
