Двое в декабре
Он долго ждал её на вокзале. Был морозный солнечный день, и ему нравилось обилие лыжников, скрип свежего снега и предстоящие им два дня: сначала — электричка, а потом — двадцать километров по лесам и полям на лыжах к посёлку, в котором у него маленькая дачка, а после ночёвки они ещё покатаются и домой возвращаться будут уже вечером. Она немного опаздывала, но это была чуть ли не единственная её слабость. Когда он наконец увидел её, запыхавшуюся, в красной шапочке, с выбившимися прядками волос, то подумал, как она красива, и как хорошо одета, и что опаздывает она, наверное, потому, что хочет быть всегда красивой. В вагоне электрички было шумно, тесно от рюкзаков и лыж. Он вышел покурить в тамбур. Думал о том, как странно устроен человек. Вот он — юрист, и ему уже тридцать лет, а ничего особенного он не совершил, как мечтал в юности, и у него много причин грустить, а он не грустит — ему хорошо.
Они сошли чуть не последними на далёкой станции. Снег звонко скрипел под их шагами. «Какая зима! — сказала она, щурясь. — Давно такой не было». Лес был пронизан дымными косыми лучами. Снег пеленой то и дело повисал между стволами, и ели, освобождённые от груза, раскачивали лапами. Они шли с увала на увал и видели иногда сверху деревни с крышами. Они шли, взбираясь на заснеженные холмы и скатываясь, отдыхая на поваленных деревьях, улыбаясь друг другу. Иногда он брал её сзади за шею, притягивал и целовал холодные обветренные губы. Говорить почти не хотелось, только — «Посмотри!» или «Послушай!». Но временами он замечал, что она грустна и рассеянна. И когда, наконец, пришли они в его дощатый домик, и начал он таскать дрова и затапливать чугунную немецкую печку, она, не раздеваясь, легла на кровать и закрыла глаза. «Устала?» — спросил он. «Страшно устала. Давай спать. — Она встала, потянулась, не глядя на него. — Я сегодня одна лягу. Можно вот здесь, у печки? Ты не сердись», — торопливо сказала она и опустила глаза. «Что это ты?» — удивился он и сразу вспомнил весь её сегодняшний грустно-отчуждённый вид. Сердце у него больно застучало. Он вдруг понял, что совсем её не знает — как она там учится в своём университете, с кем знакома, о чем говорит. Он перешёл на другую кровать, сел, закурил, потом потушил лампу и лёг. Ему стало горько, потому что он понял: она от него уходит. Через минуту он услышал, что она плачет.
Отчего вдруг ей стало сегодня так тяжело и несчастливо? Она не знала. Она чувствовала только, что пора первой любви прошла, а теперь наступает что-то новое и прежняя жизнь ей не интересна. Ей недоело быть никем перед его родителями, его друзьями и своими подругами, она хотела стать женой и матерью, а он не видит этого и вполне счастлив так. Но и смертельно жалко было первого, тревожного и горячего, полного новизны, времени их любви. Потом она стала засыпать, а когда ночью проснулась, то увидела его, сидевшего на корточках возле печки. Лицо у него было грустное, и ей стало жалко его.
Утром они молча завтракали, пили чай. Но потом повеселели, взяли лыжи и пошли кататься. А когда стало темнеть, собрались, заперли дачу и пошли на станцию на лыжах. К Москве они подъезжали вечером. В темноте показались горящие ряды окон, и он подумал, что им пора расставаться, и вдруг вообразил её своей женой. Что ж, первая молодость прошла, уже тридцать, и когда знаешь, что вот она рядом с тобой, и она хороша, и все такое, а ты можешь её всегда оставить, чтобы быть с другой, потому что ты свободен, — в этом чувстве, собственно, нет никакой отрады. Когда они вышли на вокзальную площадь, им стало как-то буднично, покойно, легко, и простились они, как всегда прощались, с торопливой улыбкой. Он не провожал её.
Что скажете о пересказе?
Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.
Источник
Диктанты с заданиями
5 класс
Лес был пронизан дымными косыми лучами. Снег пеленой то и дело повисал между стволами, и ели, освобожденные от груза, раскачивали лапами.
Иногда им попадался лисий след, который ровной и в то же время извилистой строчкой тянулся от былья к былью, от кочки к кочке. Потом след поворачивался и пропадал в снежном сиянии. Лыжники шли дальше, и им попадались уже заячьи следы или беличьи в осиновых и березовых рощах.
Внизу, в долинах, в оврагах, снег был глубок и сух, идти было трудно, но на скатах холмов держался муаровый* наст с легкой порошей – взбираться и съезжать было хорошо. На далеких холмах, у горизонта, леса ровно светились, небо было сине, а поля казались безграничными.
(По Ю.Казакову)
(113 слов)
Вопросы и задания
1. Найдите в тексте все прилагательные и надпишите над каждым, какое оно – качественное, относительное или притяжательное. Есть ли среди них краткие формы?
2. Подчеркните прилагательные, которые можно заменить синонимичными, одной чертой; те же прилагательные, которые нельзя заменить похожими по смыслу, – двумя чертами. К какому разряду по значению относятся те и другие?
3. Что означают слова от былья к былью? Поставьте повторяющееся слово в начальную форму, подберите к нему родственное слово (былинка) и вспомните фразеологизмы с этими словами. (Быльем поросло. Тонкий, как былинка.)
7 — 8 класс
Кукла вышла из-за перегородки. Лампа ярко освещала ее. Она улыбалась, наклонив набок растрепанную голову. Волосы у нее были такого цвета, как перья у маленьких серых птичек.
Доктор Гаспар был в полном недоумении.
Серые глаза ее весело блестели. Сейчас она казалась серьезной и внимательной, но от ее печали не осталось и следа. Напротив, вы бы сказали, что это шалунья, притворяющаяся скромницей.
Затем дальше. Куда же девалось ее прежнее великолепное платье, весь этот розовый шелк, золотые розы, кружева, блестки, сказочный наряд, от которого каждая девочка могла бы походить если не на принцессу, то, во всяком случае, на елочную игрушку? Теперь, представьте себе, кукла была одета более чем скромно. Блуза с синим матросским воротником, старенькие туфли, достаточно серые для того, чтобы не быть белыми. Туфли были надеты на босу ногу. Не подумайте, что от этого наряда кукла стала некрасивой. Напротив, он был ей к лицу. Бывают такие замарашки: сперва не удостоишь их взглядом, а потом, присмотревшись внимательнее, видишь, что такая замарашка милее принцессы, тем более что принцессы или превращаются в лягушек, или, наоборот, лягушки превращаются в принцесс.
Но вот самое главное: вы помните, на груди у куклы наследника Тутти были страшные черные раны. А теперь они исчезли.
Это была веселая, здоровая кукла!
Задание. Подумайте и ответьте на вопросы: Есть ли в тексте элементы рассуждения? Если есть, отметьте их и скажите, для чего, по вашему мнению, автор вводит их в описание «куклы»? (К кому обращается автор и с какой целью?)
Старшеклассникам
. Не было никого на дороге, ни в поле, и сарая не стало видно. Жуков утерся рукавом, не спуская глаз с дороги, и сказал хрипло: «Ха!» – и вздрогнул, испугавшись себя. Потом кашлянул, послушал и опять сказал, старясь, чтобы не вздрагивал голос:
– Хо! Хо! Эй.
Отдышавшись, Жуков торопливо зашагал, с лихорадочной тоской соображая, как далеко ему еще идти, какая ночь и тьма кругом и что лес, на который загадочно намекал ему Матвей, еще впереди.
Дорога спустилась к речке, и Жуков, как во сне, громадными скачками перенесся через мост над черной водой и зарослями ивы. Под мостом загукало, но Жуков даже не разобрал, был ли то действительно звук или ему показалось.
Лес начался росой и сыростью. Что-то мощно дышало из глубины его, вынося в теплый полевой воздух запах прели, грибов и хвои. Направо – в лесу – стоял густой мрак. Налево – в поле – было виднее. Сияли наверху звезды, чем позднее, тем все густевшие. Небо, хоть и черное, все-таки слабо дымилось светом, и деревья выделялись на его фоне твердыми силуэтами.
Из лесного мрака с какого-то сука сорвалась сова, со слабым шорохом перелетела и села впереди. Жуков услышал ее, но не видел, как ни старался. Видел он только, как, перечеркивая звезды, закачался сук, на который она села.
Подходя к ней, Жуков снова спугнул ее, и она стала летать кругами, захватывая часть поля и тотчас возвращаясь в лесную тьму.
(По Ю.Казакову)
(222 слова)
Задание. 1. Перечислите все случаи а) орфографических и б) пунктуационных правил, встретившихся в данном тексте. 2. Найдите в тексте предложение, необычно построенное. Определите в нем связи между словосочетаниями и выясните, что в нем не так. Предложите свой вариант.
Николай Кавалеров занимал место на трибунах. На высоте, направо от него, в деревянной ложе, среди полотнищ, громадного шрифта афиш, лесенок и скрещенных досок сидела Валя. Молодежь наполняла ложу.
Дул ветер, день был очень яркий, сквозной, просвистанный ветром со всех сторон. Огромное поле зеленело прибитой травой, блестящей, как лак.
Кавалеров, не спуская глаз, смотрел на ложу, напрягал зрение и, уставая, работал воображением, стараясь получить то, чего не мог издали увидеть или услышать. Не только он – многие из сидевших близко к ложе, несмотря на то, что были возбуждены предвкушением исключительного зрелища, обращали внимание на очаровательную девушку в розовом платье, почти девочку, небрежную по-детски к своим позам и движениям и вместе с тем имевшую такой вид, что каждому хотелось быть ею замеченным, точно была она знаменитость или дочь знаменитого человека.
Двадцать тысяч зрителей переполнили стадион. Предстоял небывалый праздник – долгожданный матч между московской и германской командами.
Группа немцев – одиннадцать человек – сияла на зелени, в чистоте воздуха, яркой маслянистой окраской одежды.
Наши не только играли и старались делать все, что полагается делать, чтобы играть как можно лучше, но также не переставали наблюдать за игрой немцев как зрители и оценивать ее как профессионалы.
Немцы яростно атаковали. Знаменитый Гецкэ оказался и вправду грозным игроком.
Когда мяч попадал к нему, Валя, сидевшая на высоте, взвизгивала, как будто сейчас же, немедленно, должна была увидеть что-то ужасное и преступное. Гецкэ прорывался к воротам, оставляя позади себя наших, присевших от его быстроты и натиска на корточки, и ударял в ворота. Тогда Валя, качнувшись к соседу, обеими руками обхватывала руку соседа , думая только об одном, чтобы спрятать лицо и не видеть ужасного.
Но Володя Макаров, вратарь советской команды, ловил мяч. Тотчас же Валя принимала естественную позу и начинала смеяться: во-первых, от удовольствия, что нашим не вбили мяча, и, во-вторых, оттого, что вспоминала о том, как давеча визжала и хваталась за руку соседа.
– Макаров! Макаров! Браво, Макаров! – кричала она со всеми.
Задание. Перечислите пунктуационные темы, встретившиеся вам в тексте. Найдите случаи вариативной расстановки знаков препинания.
Направляясь к гостинице, мы прошли мимо еще не достроенной, еще пустой и сорной внутри(,) белой виллы, на стене которой(:) опять все те же слоны, расставя чудовищно-младенческие колени, сидели на тумбищах; в эфирных пачках наездница (уже с надрисованными усами) отдыхала на толстом коне; и клоун с томатовым носом шел по канату, держа зонтик, изукрашенный всеми теми же звездами: смутное воспоминание о небесной родине циркачей. Тут, в бельэтаже Фиальты, гораздо курортнее хрустел мокрый гравий и слышнее было ленивое уханье моря. На заднем дворе гостиницы поваренок с ножом бежал за развившей гоночную скорость курицей. Знакомый чистильщик сапог с беззубой улыбкой предлагал мне свой черный престол. Под платанами стояли немецкой марки мотоциклетка, старый грязный лимузин, еще сохранивший идею каретности, и желтая, похожая на жука(,) машина. По лаку надкрыльников пролег гуаш неба и ветвей; в металле одного из снарядоподобных фонарей мы. сами отразились на миг, проходя по окату, а потом, через несколько шагов, я почему-то оглянулся и как бы увидел то, что действительно произошло через полтора часа: как они втроем усаживались, в автомобильных чепцах, улыбаясь и помахивая мне, прозрачные, как призраки, сквозь которые виден цвет мира, и вот дернулись, тронулись, уменьшились. но на самом деле автомобиль стоял еще неподвижно, гладкий и целый, как яйцо.
(По В.Набокову)
(200 слов)
Вопросы и задания
1. Не показались ли вам некоторые слова и словосочетания в тексте Набокова необычными? Какие из них можно назвать авторскими неологизмами? Что в них необычно?
2. Найдите в тексте слово, употребленное в несвойственной ему в современном русском языке форме. Знаете ли вы еще слова, с которыми случились подобные изменения?
* Муаровый – похожий на муар, плотную шелковую ткань с волнообразным отливом.
Источник
Двое в декабре
Он долго ждал ее на вокзале. Был морозный солнечный день, и ему все
нравилось: обилие лыжников и скрип свежего снега, который еще не успели
убрать в Москве. Нравился и он сам себе: крепкие лыжные ботинки, шерстяные
носки почти до колен, толстый мохнатый свитер и австрийская шапочка с
козырьком, но больше всего лыжи, прекрасные клееные лыжи, стянутые
ремешками.
Она опаздывала, как всегда, и он когда-то сердился, но теперь привык,
потому что, если припомнить это, пожалуй, была единственная ее слабость.
Теперь он, прислонив лыжи к стене, слегка потопывал, чтобы не замерзли ноги,
смотрел в ту сторону, откуда она должна была появиться, и был покоен. Не
радостен он был, нет, а просто покоен, и ему было приятно и покойно думать,
что на работе все хорошо и его любят, что дома тоже хорошо, и что зима
хороша: декабрь, а по виду настоящий март с солнцем и блеском снега, — и,
что главное, с ней у него хорошо. Кончилась тяжелая пора ссор, ревности,
подозрений, недоверия, внезапных телефонных звонков и молчания по телефону,
когда слышишь только дыхание, и от этого больно делается сердцу. Слава богу,
это все прошло, и теперь другое — покойное, доверчивое и нежное чувство, вот
что теперь!
Когда она наконец пришла и он увидал близко ее лицо и фигуру, он просто
сказал:
— Ну-ну! Вот и ты.
Он взял свои лыжи, и они медленно пошли, потому что ей надо было
отдышаться: так она спешила и запыхалась. Она была в красной шапочке, волосы
прядками выбивались ей на лоб, темные глаза все время косили и дрожали,
когда она взглядывала на него, а на носу уж были первые крохотные веснушки.
Он отстал немного, доставая мелочь на поезд, глянул на нее сзади, на ее
ноги и вдруг подумал, как она красива и как хорошо одета и что опаздывает
она потому, наверное, что хочет всегда быть красивой, и эти ее прядки, будто
случайные, может быть, вовсе не случайны, и какая она трогательная,
озабоченная!
— Солнце! Какая зима, а? — сказала она, пока он брал билеты. — Ты
ничего не забыл?
Он только качнул головой. Он даже слишком набрал всего, как ему теперь
казалось, потому что рюкзак был тяжеловат.
В вагоне электрички было тесно от рюкзаков и лыж и было шумно: все
кричали, звали друг друга, с шумом занимали места, стучали лыжами. Окна были
холодны и прозрачны, но лавки с печками источали сухое тепло, и хорошо было
смотреть на солнечные снега за окнами, когда поезд тронулся, и слушать
быстрое мягкое постукивание колес внизу.
Минут через двадцать он вышел покурить на площадку. Стекла в одной
половине наружных дверей не было, на площадке разгуливал холодный ветер,
стены и потолок закуржавели, резко пахло морозом, железом, а колеса здесь
уже не постукивали, а грохотали, и рельсы гудели.
Он курил, смотрел сквозь стеклянную дверь внутрь вагона, переводя
взгляд с одной скамейки на другую, испытывая ко всем едущим чувство
некоторого сожаления, потому что, как он думал, никому из них не будет так
хорошо в эти два дня, как ему. Он рассматривал также и девушек, их
оживленные лица, думал о них и волновался слабо и горько, как всегда, когда
видел юную прелесть, проходящую мимо с кем-то, а не с ним. Потом он
посмотрел на нее и обрадовался. Он увидел, что и здесь — среди молодых и
красивых — она была все-таки лучше всех. Она смотрела в окно, лицо ее было
матово, а глаза темны и ресницы длинны.
Он тоже стал смотреть через дверь без стекла на мороз, на воздух,
щурился от яркого света и от ветра. Мимо проносились скрипучие деревянные,
засыпанные снегом платформы. На платформах иногда попадались фанерные
буфеты, все выкрашенные в голубое, с железной трубой над крышей, с голубым
же дымком из трубы. И он думал, как хорошо сидеть в таком буфете, слушать
тонкие посвисты проносящихся мимо электричек, греть возле печки и пить пиво
из кружки. И как вообще все прекрасно: какая зима, какая радость, что у него
есть теперь кого любить, что та которую он любит, сидит в вагоне и на нее
можно посмотреть и встретить ответный взгляд! О, как это здорово, уж он-то
знает: сколько вечеров он провел дома один, когда у него не было ее, или
бесцельно слонялся по улицам с приятелем, философствовал, рассуждал о теории
относительности и о других приятно-умных вещах, а когда возвращался домой,
было грустно. Он даже стихи сочинял, и они тогда нравились приятелю, потому
что у него тоже никого не было. А теперь приятель женился.
Он думал, как странно устроен человек. Что вот он юрист и ему уже
тридцать лет, а ничего особенного он не совершил, ничего не изобрел, не стал
ни поэтом, ни чемпионом, как мечтал в юности. И как много причин у него
теперь, чтобы грустить, потому что жизнь не получалась, а он не грустит, его
обыкновенная работа и то, что у него нет такой славы, вовсе не печалит, не
ужасает его. Наоборот, он теперь доволен и покоен и живет нормально, как
если бы добился всего, о чем ему мечталось.
У него было только всегдашнее беспокойство — мысли о лете. Еще с ноября
начинал он думать и загадывать, как и куда поедет на время своего будущего
летнего отпуска. Этот отпуск всегда ему казался таким нескончаемым, таким в
то же время кратким, что нужно было заранее все обдумать и выбрать место
самое интересное, чтобы не ошибиться, не прогадать. Всю зиму и весну он
волновался, узнавал, где хорошо, какая там природа, и какой народ, и как
туда добраться, и эти расспросы и планы были, может быть, приятнее даже
самой поездки и отпуска.
Он и сейчас думал о лете, о том, как поедет на какую-нибудь речушку.
Они возьмут с собой палатку, приедут на эту речушку, накачают байдарку, и
она станет как индейская пирога. Прощай тогда Москва и асфальт, и всякие
процедуры, и юридическая консультация!
И он тут же вспомнил, как они первый раз уехали из Москвы вместе. Они
тогда поехали в Эстонию, в крохотный городок, где он как-то был по делам.
Как они ехали на автобусе, как ночью приехали в Валдай, там все было черно и
один только ресторан еще жил, светился; как он выпил стакан старки и
опьянел, и ему весело было в автобусе, потому что рядом ехала она и глухой
ночной порой дремала, прислоняясь к нему. И как они приехали на рассвете, и
хоть была середина августа и в Москве зарядили дожди, здесь было чисто и
светло, восходило солнце, беленькие домики, острые красные черепичные крыши,
обилие садов, глушь и тишина и заросшие курчавой травкой между камнями
улицы.
Они поселились в чистой, светлой комнате, везде там, по подоконникам,
под кроватью и в шкафу лежали, зрели антоновские яблоки и крепко пахли. Был
еще богатый рынок, они ходили вместе и выбирали себе копченое сало, мед
кусками, масло, помидоры и огурцы (дешевизна была баснословная). И этот
запах из пекарни, беспрерывное воркование и плеск крыльев голубей. А главное
— она, такая неожиданная, будто бы совсем незнакомая и в то же время
любимая, близкая. Какое было счастье, и еще, наверное, не такое будет,
только бы не было войны!
Последнее время он часто думал о войне и ненавидел ее. Но теперь, глядя
на сияющий снег, на леса, на поля, слушая гул и звон рельсов, он с
уверенностью подумал, что никакой войны не будет, так же как и не будет и
смерти вообще. Потому что, подумал он, есть минуты в жизни, когда человек не
может думать о страшном и не верит в существование зла.
Они сошли чуть не последними на далекой станции. Снег звонко заскрипел
под их шагами, когда они пошли по платформе.
— Какая зима! — снова сказала она, щурясь. — Давно такой не было!
Им надо было пройти километров двадцать до его дачи, переночевать там,
покататься еще днем и возвратиться вечером домой, по другой железной дороге.
У него был маленький фруктовый участок с летней дощатой дачкой, а на
этой дачке — две кровати, стол, грубые табуретки и чугунная немецкая печка.
Надев лыжи, он подпрыгнул несколько раз, похлопал лыжами по снегу,
взметая пушистую порошу, потом проверил крепления у нее, и они потихоньку
двинулись. Сначала они хотели идти быстрей, чтобы пораньше добраться до
дому, успеть прогреть его хорошенько и отдохнуть, но идти быстро в этих
полях и лесах невозможно было.
— Смотри, какие стволы у осин! — говорила она и останавливалась. —
Цвета кошачьих глаз.
Он тоже останавливался, смотрел — и верно, осины были желто-зелены на
верху, совсем как цвет кошачьих глаз.
Лес был пронизан дымными косыми лучами. Снег пеленой то и дело повисал
между стволами, и ели, освобожденные от груза, раскачивали лапами.
Они шли с увала на увал и видели иногда сверху деревни с белыми
крышами. Во всех избах топились печи, и деревни исходили дымом. Дымки
поднимались столбами к небу, но потом сваливались, растекались, затягивали,
закутывали окрестные холмы прозрачной синью, и даже на расстоянии километра
или двух от деревни слышно было, как пахнет дымом, и от этого запаха
хотелось скорей добраться до дому и затопить печку.
То они пересекали унавоженные, затертые до блеска полозьями дороги, и
хоть был декабрь, в дорогах этих, в клочках сена, в голубых прозрачных тенях
по колеям было что-то весеннее, и пахло весной. Один раз по такой дороге в
сторону деревни проскакал черный конь, шерсть его сияла, мышцы переливались,
лед и снег брызгали из-под подков, и слышен был дробный хруст и фырканье.
Они опять остановились и смотрели ему вслед.
То неровно и взлохмачено летела страшно озабоченная галка, за ней
торопилась другая, а вдали ныряла, не выпуская галок из виду,
заинтересованная сорока: что-то они узнали? И на это нужно было смотреть. А
то качались, мурлыкали и деловито копошились на торчащем из-под снега
татарнике снегири- необыкновенные среди мороза и снега, как тропические
птицы, и сухие семена от их крепких, толстых клювов брызгали на снег, ложась
дорожкой.
Иногда им попадался лисий след, который ровной и то же время извилистой
строчкой тянулся от былья к былью, от кочки к кочке. Потом след поворачивал
и пропадал в снежном сиянии. Лыжники шли дальше, и им попадались уже заячьи
следы или беличьи в осиновых и березовых рощах.
Эти следы таинственной ночной жизни, которая шла в холодных пустынных
полях и лесах, волновали сердце, и думалось уже о ночном самоваре перед
охотой, о тулупе и ружье, о медленно текущих звездах, о черных стогах, возле
которых жируют по ночам зайцы и куда издали, становясь иногда на дыбки и
поводя носом, приходят лисицы. Воображался громовой выстрел, вспышка света и
хрупкое ломающееся эхо в холмах, брех потревоженных собак по деревням и
остывающие, стекленеющие глаза растянувшегося зайца, отражение звезд в этих
глазах, заиндевелые толстые усы и теплая тяжесть заячьей тушки.
Внизу, в долинах, в оврагах, снег был глубок и сух, идти было трудно,
но на скатах холмов держался муаровый наст с легкой порошей — взбираться и
съезжать было хорошо. На далеких холмах, у горизонта, леса розово светились,
небо было сине, а поля казались безграничными.
Так они и шли, взбираясь и скатываясь, отдыхая на поваленных деревьях,
улыбаясь друг другу. Иногда он брал ее сзади за шею, притягивал и целовал ее
холодные, обветренные губы. Говорить почти не говорили, редко только друг
другу: «Посмотри!» или «Послушай!».
Она была, правда, грустна и рассеяна и все отставала, но он не понимал
ничего, а думал, что это она от усталости. Он останавливался, поджидая ее, а
когда она догоняла и смотрела на него с каким-то укором, с каким-то
необычным выражением, он спрашивал осторожно,- он-то знал, как неприятны
спутнику такие вопросы:
— Ты не устала, а то отдохнем.
— Что ты! — торопливо говорила она. — Это я так просто. Задумалась.
— Ясно! — говорил он и продолжал путь, но уже медленней.
Солнце стало низко, и только одни поля на вершинах холмов сияли еще;
леса же, долины и овраги давно стали сизеть и глохнуть, и по-прежнему по
необозримому пространству лесов и полей двигались две одинокие фигурки — он
впереди, она сзади, и ему было приятно слышать шуршание снега под ее лыжами
и чирканье палок.
Однажды в розовом сиянии за лесом, там, где зашло уже солнце,
послышался ровный рокот моторов, и через минуту показался высоко самолет. Он
был один озарен еще, солнечные блики вспыхивали на его фюзеляже, и хорошо
было смотреть на него снизу, из морозной сумеречной тишины, и воображать,
как в нем сидят пассажиры и думают о конце своего пути, о том, что скоро
Москва и кто их будет встречать.
В сумерки они наконец добрались до места. Потопали заледенелыми
ботинками на холодной веранде, отомкнули дверь, вошли. В комнате было совсем
темно, и казалось холоднее, чем на улице.
Она сразу легла, закрыла глаза, дорогой она разгорячилась, вспотела,
теперь стала остывать, озноб сотрясал ее, и страшно было пошевелиться. Она
открывала глаза, видела в темноте дощатый потолок, видела разгорающееся
пламя в запотевшем стекле керосиновой лампочки, зажмуривалась — и сразу
начинали плавать, сменять друг друга желто-зеленое, белое, голубое, алое —
все цвета, на которые нагляделась она за день.
Он доставал из-под террасы дрова, грохотал возле печки, шуршал бумагой,
разжигал, кряхтел, а ей не хотелось ничего, и она была не рада, что поехала
с ним в этот раз.
Печка накалилась, стало тепло, можно было раздеться. Он и разделся,
снял ботинки, носки, развесил все возле печки, сидел в нижней рубахе —
довольный, жмурился, шевелил пальцами босых ног, курил.
— Устала? — спросил он. — Давай раздевайся!
И хоть ей не хотелось шевелиться, а хотелось спать от грусти и досады,
она все-таки послушно разделась и тоже развесила сушить куртку, носки,
свитер, осталась в одной мужской ковбойке навыпуск, села на кровать,
опустила плечи и стала глядеть на лампу.
Он сунул ноги в ботинки, накинул куртку, взял ведро, которое, когда он
вышел на веранду, вдруг певуче зазвенело. Вернувшись, он поставил на печку
чайник, стал рыться в рюкзаке, доставал все, что там было, и раскладывал на
столе и подоконнике.
Она молча дожидалась чаю, налила себе кружку и потом тихо сидела,
жевала хлеб с маслом, грела горячей кружкой руки, прихлебывала и все
смотрела на лампу.
— Ты что молчишь? — спросил он. — Какой сегодня день был. А?
— Так. Устала я страшно сегодня. — Она встала и потянулась, не
глядя на него. — Давай спать!
— И это дело, — легко согласился он.- Погоди, я дров подложу, а то дом
настыл.
— Я сегодня одна лягу, можно вот здесь, у печки? Ты не сердись, —
торопливо сказала она и опустила глаза.
— Что это ты? — удивился он и сразу вспомнил весь ее сегодняшний
грустно-отчужденный вид, а вспомнив, озлобился, и сердце у него больно
застучало.
Он понял вдруг, что совсем ее не знает — как она там учится в своем
университете, с кем знакома и о чем говорит. И что она для него загадочна,
как и в первую встречу, незнакома, что он, наверное, груб и туп для нее,
потому что не понимает, что ей нужно, и не может сделать так, чтобы она была
постоянно счастлива с ним, чтобы ей уж ничего и ни кого не нужно было.
И ему стало стразу стыдно за весь сегодняшний день, за эту жалкую дачу
и печку, и даже почему-то за мороз и солнце, и за свой покой; зачем ехали,
зачем все это нужно? И где же это хваленое проклятое счастье.
— Ну что ж. — сказал он равнодушно и перевел дух. — Ложись где
хочешь.
Не взглянув на него, не раздеваясь, она сразу легла, накрылась рукой и
стала смотреть в печку на огонь. Он перешел на другую кровать, сел, закурил,
потом потушил лампу и лег. Горько ему стало, потому что он чувствовал: она
от него уходит. Что-то не выходило у них со счастьем, но что, он не знал и
злился.
Через минуту он услышал, что она плачет. Он привстал, посмотрел через
стол на нее. От печки было довольно светло, а она лежала ничком, глядела на
пылающие дрова, и он видел ее несчастное, залитое слезами лицо, жалко и
некрасиво кривящееся дрожащие губы и подбородок, мокрые глаза, которые она
все вытирала тонкой рукой.
Отчего ей сегодня стало вдруг так тяжело и несчастливо? Она и сама не
знала. Она чувствовала только, что пора первой любви прошла, а теперь
наступает что-то новое и прежняя жизнь ей стала не интересна. Ей надоело
быть никем перед его родителями, дядями и тетками, перед его друзьями и
своими подругами, она хотела стать женой и матерью, а он не видит этого и
вполне счастлив так. Но и смертельно жалко было первого тревожного времени
их любви, когда было все так неясно и неопределенно, зато незнакомо, горячо
и полно ощущением новизны.
Потом она стала засыпать, и ей пригрезилось снова ее давнишняя мечта, с
которой она засыпала каждый раз еще девочкой. Что будто бы он сильный и
мужественный и любил ее, а она его тоже любила, но почему-то говорила:
«Нет!»- и он уехал далеко на север и стал рыбаком, а она страдала. Он там
охотился в прибрежных скалах, прыгал с камня на камень, сочинял музыку,
выходил в море ловить рыбу и думал все время о ней. Однажды она поняла, что
счастье у нее только с ним, все бросила и поехала к нему. Она была так
красива, что все ухаживали за ней дорогой: летчики, шоферы, моряки, но она
никого не видела, а думала только о нем. Встреча с ним должна была быть
такой необыкновенной, что страшно было даже вообразить. И придумывали все
новые и новые задержки, чтобы как-то отдалить эту минуту. Так она и засыпала
обыкновенно, не встретившись с ним.
Давно уже не думала она на сон ни о чем подобном, а сегодня почему-то
опять захотелось помечтать. Но и сегодня, в то время, когда она уже ехала на
попутном мотоботе, мысли ее стали мешаться и она уснула.
Проснулась она ночью оттого, что было холодно. Он сидел на корточках и
растоплял остывшую печку. Лицо у него было грустное, и ей стало его жалко.
Утром они помолчали сначала, молча завтракали, пили чай. Но потом
повеселели, взяли лыжи и пошли кататься. Они взбирались на горы, съезжали,
выбирая все более крутые и опасные места.
Дома она грелись, говорили о незначительном ,о делах, о том, какая
все-таки хорошая зима в этом году. А когда стало темнеть, собрались, заперли
дачу и пошли на лыжах на станцию.
К Москве они подъезжали вечером, дремали, но когда показались большие
дома, ряды освещенных окон, он подумал, что сейчас им расставаться, и вдруг
вообразил ее своей женой.
Что ж! Первая молодость прошла, то время, когда все кажется простым и
необязательным — дом, жена, семья и тому подобное, время это миновало, уже
тридцать, и что в чувстве, когда знаешь, что вот она рядом с тобой, и она
хороша, и все такое, а ты можешь ее всегда оставить, чтобы так же быть с
другой, потому что ты свободен, — в этом чувстве. Собственно, нет никакой
отрады.
Завтра целый день в юридической консультации писать кассации,
заявления, думать о людских несчастьях, в том числе и о семейных, а потом
домой — к кому? А там лето, долгое лето, всякие поездки, байдарка, палатка —
и опять — с кем? И ему захотелось быть лучше и человечнее и делать все так,
чтобы ей было хорошо.
Когда они вышли на вокзальную площадь, горели фонари, шумел город, а
снег уже успели убрать, увезти, и они оба почувствовали, что их поездки как
и не было, не было двух дней вместе, что им нужно сейчас прощаться,
разъезжаться каждому к себе и встретиться придется, может быть, дня через
два или три. Им обоим стало как-то буднично, покойно, легко, и простились
они, как всегда прощались, с торопливой улыбкой, и он ее не провожал.
Юрий Казаков. Двое в декабре.
Источник
